...

— Ты стала совсем красавицей, моя Мишноури, — сказала высокая полная женщина, представившаяся ее тетей. Одета она была богато — глубоко-синее бархатное платье, вырез которого был скромно прикрыт дорогим бледно-голубым кружевом, а на голове — темное вдовье покрывало, из полумрака под которым которого выступал мощный орлиный нос и ярко блестели большие очень светлые серые глаза. Казалось, такой блеклый цвет должен был свидетельствовать о слабой натуре, но на самом деле глаза дамы были полны внутренней силы и энергии.
— Но она не моя тетя, — пискнула пятилетняя Мишноури. Приютская нянечка больно ущипнула ее за руку, но когда Мишноури обиженно подняла на нее глаза, она с отсутствующим видом смотрела в угол комнаты.
— Ах, детка, ты слишком мала, чтобы помнить меня, — проворковала дама, пытаясь сделать свой низкий глубокий голос нежным. — Моя сестра — ах, упокой Госпожа ее мятежную душу! — влюбилась и вышла замуж за твоего отца против воли нашей семьи. Мы занимаем не последнее место в иерархии Глудина, — со скромной гордостью добавила она, — и это решение сильно огорчило моего покойного батюшку, твоего дедушку. Три месяца назад он вознесся к Госпоже и, я надеюсь, — тут она промокнула глаза надушенным платочком, — обрел там покой. И сразу же я приступила к поискам моей сестры. Каково же было мое горе, когда я выяснила, что городок, в котором она жила с твоим отцом (ах, я отчасти понимаю ее выбор — кокетливо вздохнула она. — Твой отец был настоящий красавец, высокий, стройный, широкоплечий, голубоглазый, со светлыми пышными волосами), был разрушен во время войны с Грацией! Ах, сколько денег мне пришлось потратить, чтобы выяснить, что ты находишься в этом сиротском приюте!
Дама снова промокнула глаза. Директор приюта, господин Клейнмихель, полный мужчина лет пятидесяти в скучном коричневом одеянии, сочувственно вздохнул.
— Вот, господин Клейнмихель, медальон, где изображены мы с моей дорогой почившей сестрой. Вот ее портрет с мужем и девочкой (портрет был нарисован заезжим живописцем на ярмарке, я нашла его в полуразрушенном доме, где они некогда проживали). И вот, наконец, свидетельство придворного мага, господина Эурихия, в котором он подтверждает, что мы с Мишноури родные по крови. Мне жаль, что Мишноури не признала меня, но она слишком мала... и, увы, голос крови говорит в ней не так сильно, как я надеялась...
...Вскоре все бумаги были подписаны и Мишноури, закутав в широкую теплую шаль, в которую она могла замотаться с головой, в сопровождении нянечки вывели наружу и посадили в карету. Так началась ее новая жизнь.

...

Тетка оказалась не так богата, как казалось вначале. На всем лежала легкая печать обветшания. Стены, окружавшие поместье, были выщерблены и заросли плющом и шиповником, но Мишноури это не заботило — ведь по ним было легче карабкаться! Она водила дружбу с детьми поместья, такими же дикими и своенравными, как она сама; единственное отличие было в молчаливом слуге; он повсюду следовал за ней, оберегая от неприятностей, и она вскоре привыкла воспринимать его как собственную тень. Все ее капризы и желания неукоснительно исполнялись. Так прошло несколько лет. Приют забылся, забылась и жизнь до приюта, давно и далеко запрятанные в уголки памяти. Мишноури поверила, что дама и есть ее тетя, и отчасти даже полюбила ее — ведь трудно не любить того, кто всячески холит и лелеет тебя и оберегает от трудностей мира, как говорила и сама дама.
В ее новой безоблачной жизни было все же одно огорчение. Мишноури почти не росла, и в десять лет оставаясь не больше пятилетней. Дама всем объясняла, что это редкое заболевание, и тяжело вздыхала: "Бедная девочка и так тяжко страдает, и я балую ее — мне не хватает сил заставлять ее страдать еще больше, даже если это и может пойти ей на благо". Каждое утро ее заставляли выпивать большую кружку горько-приторного настоя из трав, и противное вяжущее ощущение сохранялось во рту еще пару часов. Но она терпела, мечтая все-таки вырасти.
Да, была еще страшная сказка, которую рассказала ей когда-то очень давно горничная — про безымянную колдунью, которая когда-то была погружена в сон в темной пещере и теперь ждет, чтобы ее пробудили, чтобы восстать и творить зло. После этого рассказа Мишноури начали мучить кошмары, и горничная исчезла. Видимо, ее уволили. Но рассказ забылся, как забылось и многое другое, чтобы оживать лишь в непонятных самой девочке приступах тревоги.

...

И вот она сидела на кровати и смотрела в темное окно. Ей было холодно, хотя комната была натоплена жарко (или даже чересчур жарко). Тени от ночника плясали в углах, и девочка не выдержала. Она надела носки и башмачки и побежала к комнате свой тетки, надеясь найти у нее приют и утешение. Та не поощряла подобные ночные вторжения, но все же пару раз опыт был удачным. Сейчас девочка была настолько испугана, что даже гнев тетки ее не страшил. Она долго брела по коридору среди ковров, картин и рыцарских доспехов, пока не достигла, казалось, безопасного приюта.

Из-под двери теткиной комнаты выбивался холодный голубоватый свет и доносилось заунывное бормотание. Волоски на руках девочки встали дыбом; она развернулась и приготовилась бежать... И тут дверь распахнулась.

— А вот и ты, милая, — дружелюбно оскалившись, сказала дама. — В конце концов, я уже собиралась посылать за тобой.
Она цепко взяла Мишноури за руку:
— Думаю, тебе надо переодеться, чтобы встретиться... с нашей почитаемой гостьей.

Одета она была в черный балахон (что при ее массивных размерах выглядело более чем внушительно), капюшон откинут за спину, а губы выпачканы чем-то красным. В углу девочка с ужасом заметила полускрытый ниспадающими пурпурными бархатными шторами алтарь, где горели свечи и лежала отрезанная голова ягненка. Чуть за спиной дамы стояли два человека в такой же одежде, в одном из которых она узнала своего слугу.

— Милая тетя... что вы хотите со мной сделать?

— Маленькая дурочка, — прошипела дама. — Дело в твоем отце. Он последний носитель крови могущественной колдуньи, на костях которой стоит это поместье. Освободив ее и сковав заклинаниями, я смогу повелевать этой силой. И все те — глаза ее маниакально заблестели — те, кто смеялись надо мной, над моей бедностью, пренебрегали мною, те, кто считали себя умнее, чем я, кто посмел выгнать меня из школы магии Эйнхованта много лет назад — о, они заплатят за свою тупость, — и она зловеще захохотала своим глубоким голосом, который теперь звучал просто пугающе.

Мишноури горько заплакала, но тут слуга схватил ее за волосы, а другой силой нажал на щеки, заставив широко раскрыв рот. С тем же оскалом на лице дама влила в нее зелье, горьковато-приторный вкус которого был ей давно знаком. Теперь вся ее прежняя жизнь предстала перед глазами в новом свете. О, ее не любили, нет, ее просто-напросто откармливали, как жертвенного барашка. Она продолжала плакать, когда с нее сняли ночную рубашку, башмачки и носки и напялили грязно-белый балахон с большой пурпурной отметиной напротив сердца, облили голову каким-то вязким маслом с приторным запахом и когда дама, распевая на разные голоса колдовские заклинания, покрыла ее тело непонятными и неприятными знаками. Зелье начало действовать, и все вокруг Мишноури стало постепенно погружаться в полумрак.

За настенным гобеленом оказалась дверь и крутая каменная лестница, которая спускалась глубоко вниз. Под домом действительно была пещера, но далеко не такая большая, как в сказке — она была средних размеров, с низким потолком, твердо утрамбованным земляным полом и страшным черным камнем в середине. Ощущение чуждого ожидающего присутствия усилилось до такой степени, что у Мишноури заложило уши. Вдали за камнем из стены струилась черная, вязкая в свете чадящих факелов вода.

— Ну, милая, в конце концов, ты имеешь право знать, — сказала дама, ласково проводя рукой по волосам Мишноури. — Хоть ты и слишком мала, да и я старалась вырастить тебя в полном невежестве и беззаботности (самостоятельно мыслящая овечка мне ни к чему), но ты — мой ключ к богатству и власти, значит, я в какой-то мере тебе обязана...

— Зомби, понимаешь ли, слишком тупы, милая. Они исполнительны, но тупы. Я готова пойти на риск (но небольшой), чтобы сохранить все богатство ума древней колдуньи (насколько это возможно после стольких лет, проведенных ею во сне). Твоя глупая маленькая личность будет заменена ее личностью — но в детском теле, развитие которого я искусственно заморозила. Мало того, в твой мозг впечатаны заклятья повиновения, а на тело нанесены знаки власти. Так что, я думаю, я надежно запру это... существо. А теперь, — она сделала властный жест рукою, — закрепите ее на камне.

Зелье набрало силу, и все вокруг Мишноури поплыло, как в тумане. Она не могла ... казалось, она умирала, медленно отходила куда-то в кружащий черный безмолвный вихрь. Вокруг нее сновали смутные тени, звуки словно доносились издалека, из мертвой тишины. Кто-то пел, потом вскрикнул, потом раздался странный тяжелый скрежещущий звук... и воцарилась тишина.

Очнулась Мишноури уже на свежем воздухе в саду, недалеко от стены поместья. На ней по-прежнему был омерзительный балахон, но теперь он был испачкан в грязи и подол был пропитан чем-то темно-бурым. "Кровь", — догадалась она, холодея. "Я ли это? Кто я?" — и девочка с испугом принялась осматривать собственные руки, будто ее чумазые ладошки могли что-то ей сказать. Они-то вроде бы не изменились, но осталась ли прежней она сама?

— Ну что же, дитя, полагаю, нам надо научиться ладить с друг другом, так? — сказал мягкий смешливый голос внутри нее. Внутренним зрением она увидела сухощавую, довольно некрасивую женщину средних лет с коротко стрижеными серебристыми волосами, одетую в простое и просторное темно-серое платье. Она сидела на каменной скамье в углу сада и с улыбкой смотрела на нее. Во взгляде не было ничего угрожающего, и Мишноури вдруг заплакала. Она плакала долго, очень долго, пока не выплакала все, что накопилось внутри нее со дня смерти родителей и до предательства дамы.

— На твоем месте я бы вымылась в ручье, — деловито сказала незнакомка. — Нам предстоит долгий путь.
_______________________________

Характер. В теле пятнадцатилетней девочки находятся две личности: сама Мишноури как она есть и безымянная колдунья, жившая пятью веками ранее. Мишноури ведет себя как типичный подросток: она куражится своей возможностью выпить (хотя на самом деле после трех стаканов вина в таверне ее долго и мучительно рвет на улице), много думает о мальчиках и чрезвычайно влюбчива. Настроение ее может меняться каждую минуту, переходя от отчаяния к безудержному смеху. Очень негативно воспринимает слова о своем возрасте и своем росте.
Колдунья же сдержанна, саркастична, насмешлива, отличается любовью к пошлым солдатским шуткам (от чего Мишноури внутренне краснеет), выражается сухо, по-книжному и действительно любит выпить, но совсем не любит это афишировать.
Две личности живут в относительной гармонии; колдунья рада, что вышла из заточения и теперь имеет возможность пользоваться возможностями молодого и здорового тела, а Мишноури просто рада, что осталась жива и что колдунья (неизмеримо могущественнее, чем она) не стала ее вытеснять. Постепенно они сливаются в одно существо, и кто может предсказать, что получится в конце?